«Не сомневалась, что я будущий врач»

21.04.2024

Как люди приходят в медицину? Одни по зову сердца, другие — продолжая династию, третьи видят в этой профессии некую романтику. В рамках Клуба выпускников мы беседуем с Еленой Владимировной Скоробогатовой, заведующей отделением трансплантации костного мозга Российской детской клинической больницы — филиала РНИМУ им. Н.И. Пирогова Минздрава России, врачом — анестезиологом-реаниматологом, д.м.н., заслуженным врачом РФ. Вся ее жизнь связана с нашим Университетом.

Начало пути

— Самый первый и самый простой вопрос: почему Вы решили стать врачом?

— У меня фактически не было другого варианта. Бабушка была медиком, санинструктором роты автоматчиков, прошла всю войну, выносила тяжелораненых с поля боя. Мои родители тоже детские врачи, окончили наш Второй мединститут (забегая вперед, скажу, что и моя дочь продолжила династию: учится в РНИМУ им. Н.И. Пирогова). После окончания поехали по распределению в город Братск. Папа — педиатр на участке, а мама работала гематологом.

В Братске мы жили пять лет, потом вернулись в Москву. Мама пошла работать в Морозовскую больницу с теми же людьми, с которыми потом работала и я. Это Наталья Сергеевна Кисляк, возглавлявшая кафедру факультетской педиатрии РНИМУ им. Н.И. Пирогова, Елена Владимировна Самочатова, заведующая отделом клинических исследований Национального медицинского исследовательского центра детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачёва, профессор Наталья Анатольевна Финогенова и другие.

— Выбор института, наверное, не вызывал сомнений?

— Да, я пошла в институт, где учились мои родители. Они встречались (и сейчас встречаются) с сокурсниками, вспоминали годы учебы, я выросла в медицинской среде и по жизни не сомневалась, что я будущий врач. В 16 лет я окончила школу, в 21 год — мединститут. И в субординатуру меня позвал Александр Григорьевич Румянцев, который работал с моей мамой. К этому времени он уже побывал в ведущих европейских центрах по гематологии и трансплантации и привез оттуда новые схемы лечения, которые позволили действительно излечивать пациентов, а не просто продлевать им жизнь.

Решение, изменившее жизнь

— И Вы согласились?

— Я, к своему удивлению, тут же согласилась, хотя до этого собиралась быть неонатологом. Еще в какой-то момент я думала, что стану морфологом, любила изучать клетки под микроскопом, быстро читала мазки.

В отделении гематологии РДКБ мы сначала вели пациентов вместе с докторами, потом самостоятельно. Мы, просто студенты, сами делали пункции, писали дневники, изучали протокол лечения лейкоза.

— Какой была детская гематология, когда Вы пришли сюда на работу?

— Всё было не так, как сейчас, когда злокачественные новообразования лечатся больше чем у 80% пациентов (в зависимости от диагноза). Тогда детям в основном удавалось продлевать жизнь. Мы стали внедрять новые протоколы терапии, результаты начали улучшаться. Но что такое начало 1990-х в нашей стране? Мы знаем, как лечить, а лекарств нет. Тогда Александр Григорьевич находил возможности дополнительного финансирования через государство, привлекать благотворительные фонды. Ведь если ты начинаешь лечение, ты не можешь его оборвать через неделю или две, потому что у тебя ничего нет. Ты должен иметь определенный арсенал.

В 1992 году мы на базе отделения реанимации и интенсивной терапии выполнили первую трансплантацию костного мозга у ребенка с острыми миелобластным лейкозом. Тогда весь этот процесс возглавлял Олег Игоревич Крыжановский (руководитель программы лечения злокачественных гематологических заболеваний онкологического центра Alta Bates (Калифорния, США), к.м.н.), который прошел стажировку в Австрии. Трансплантация закончилась удачно, и начали организовывать отделение трансплантации костного мозга, строить по технологии чистых помещений ламинарные боксы, то отделение, в котором мы сейчас и работаем.

В 1993 году состоялось открытие этого отделения, а в 1994-м здесь была сделана первая аллогенная трансплантация от донора. Я тоже прошла стажировку в Австрии, потом переподготовку по гематологии, детской онкологии, анестезиологии и реанимации и так далее. Ординатуры как таковой у меня не было, в это время ее отменили на несколько лет. В 25 лет я стала заведующим отделением.

— Вам было комфортно работать?

— Можно сказать, что мы в особых условиях. С одной стороны, мы работаем на базе РДКБ, с другой — с нами Научно-исследовательский институт детской гематологии. Поэтому, если что-то передовое появлялось, мы могли быстро внедрить. В принципе, мы и сейчас так делаем, потому что нельзя по трафарету лечить пациентов. Не бывает одинаковых случаев, всё равно стараешься приспособиться к каждому из них.

Надо сказать, что детская гематология и онкология развивались в нашей стране во многом благодаря поддержке Николая Николаевича Ваганова, который был главным врачом РДКБ. Он всегда оказывался рядом, на всех сложных этапах. При его участии мы могли быстро внедрять новые методики лечения в нашей клинике и развивать научные направления, в любой момент я обращалась к нему за помощью и получала ее. Николай Николаевич поддержал создание на базе РДКБ Института детской гематологии и онкологии.

Трансплантации у нас стали делать всё чаще и чаще. Сначала было около девяти за год, потом темпы наращивались. Сейчас у нас 12 боксов, и мощность нашего отделения позволяет выполнять 100 трансплантаций в год.

Конечно, не только стены определяют эффективность. Важен коллектив, с которым ты работаешь. Я очень горжусь врачами, которые у нас трудятся, медсестрами, санитарками, потому что это действительно работа команды. Еще в эту команду надо захватывать и родителей, чтобы «не в разные стороны тянуть», как лебедь, рак и щука, а работать сплоченно. Стараемся много говорить с родителями.

— Сложно общаться с пациентами Вашего отделения, с родителями?

— В общении мы стараемся показать, что и родители, и каждый ребенок для нас очень важны. Это не поток, когда мы принимаем много народа. Мы должны каждому родителю, каждому ребенку сказать что-то свое, изложить доступно.

Жизнь отделения

— В Вашем отделении дети долго находятся?

— По-разному. Если трансплантат быстро приживается, если нет никаких жизнеугрожающих осложнений, в стерильных условиях долго не нужно пребывать.

— Трансплантацию называют самым агрессивным методом лечения. Можно ли что-то сделать для того, чтобы снизить нагрузку на организм пациента?

— В ходе лечения мы должны уничтожить систему кроветворения пациента, для этого провести химиотерапию, дать ему цитостатики в больших дозах, чтобы его собственное кроветворение не возродилось. Естественно, при этом идет и вся сопроводительная терапия. Затем следует сама трансплантация, наступает период аплазии кроветворения. Химиотерапия оказывает токсическое воздействие не только на кроветворную систему, но и на любой орган, на любую ткань. У пациентов бывают мукозиты, тяжелейшие поражения слизистых. После трансплантации может начаться реакция «трансплантат против хозяина», когда донорские лимфоциты атакуют организм хозяина. Пациентам дают иммуносупрессанты, подавляют иммунитет. Возможны поздние осложнения, нарушение репродуктивной функции, эндокринные патологии, вторичные опухоли.

Мы проводим около 100 трансплантаций в год, и трансплантационно-ассоциированная летальность у нас очень маленькая. За год мы теряем от 1 до 3% пациентов.

— Какие в РДКБ есть возможности для восстановления пациентов?

— У нас есть прекрасное отделение медицинской реабилитации. Дети могут быть долго обездвижены, им нужны лечебная гимнастика, точечный массаж, дыхательная гимнастика, особенно тем пациентам, которые переносят пневмонию. К детям, находящимся в отделении, постоянно ходят реабилитологи. Построен центр «Кораблик», который может более 200 человек одновременно принимать на лечение. Туда уже приезжают из всех регионов России.

— Какова ситуация с донорами костного мозга?

— У нас в стране организован Федеральный регистр доноров костного мозга, сейчас по России более 200 000 потенциальных доноров. Мировая база — больше 30 миллионов, мы и к ней имеем доступ. Если трансплантация нужна срочно, то при ряде заболеваний мы можем брать пап, мам или даже братьев, сестер, которые только наполовину совместимы, и получать результаты по выживаемости, в том числе безрецидивной, которые сравнимы с результатами неродственных трансплантаций.

— Есть какие-то пациенты, которые Вам особенно запомнились?

— Я знаю много ярких примеров выздоровления, но самый мне близкий — это девочка в третьей ремиссии острого миелобластного лейкоза. Дело было в 1990-е, ей все отказывали в лечении. Ко мне обратилась ее тетя, и мы взяли девочку на трансплантацию. Донором стал ее брат. Она тяжело болела, была реакция «трансплантат против хозяина», но пациентка это мужественно перенесла, выросла, у нее сейчас три дочери. Недавно пришел молодой человек, спросил: «Вы меня не узнаете?» Назвал фамилию, и я вспомнила: на трехколесном велосипеде катался у нас в коридоре. Ему было полтора года, Т-клеточный острый лимфобластный лейкоз, трансплантированный во вторую ремиссию. Сейчас увлекается горным велосипедом, живет на все сто и радуется этой жизни.